Крылья

Так сложилось и получилось, что я всю жизнь кого-нибудь лечу. Помню, как в 12 лет делала маме уколы, кипятила шприцы, а потом укладывала в металлическую коробочку на сложённую в несколько слоев марлю. Помню, как ездили прощаться к маминой близкой подруге, уходившей от рака, помню, как мама собирала и готовила травы, помню маму, зубами державшуюся за жизнь, только бы не оставить последыша сиротой. Помню белое лицо соседки и мысль, что она скоро умрет ( я ее видела тогда в последний раз), видение на лицах подползающую печать смерти, которое потом только усиливалось. Помню уколы своей восьмимесячной дочери и кошмарное лечение микробной экземы своего первого мужа. Многое помню. Но, собственно, смысл и путь человека в болезни  меня  пугал. Мне отчаянно хотелось всех «починить». 

   Наш мир довольно благополучен. Благодаря науке человек все меньше и меньше испытывает физическую боль. И все меньше и меньше он может справиться с моральной болью. И самым тяжелым на работе было справиться именно с душевной болью — поскольку ответа на вопрос за что так страдает полукилограммовое дите, никто не давал. В детское отделение я в принципе отказалась идти после стажа — в жизни не забуду умирающую  от мышечной дистрофии восьмилетнюю девочку, зовущую свою мать — шалаву, которая не появлялась у ребенка неделю. Там были слишком осмысленные глаза.  

   Поэтому дорога была в пагию, которая дала мне бесценное понимание, насколько душа в человеке  сильнее тела. У меня на столе стоит деревянный стаканчик для ручек. С короткой надписью на иврите, от которой у меня всегда начинают предательски щипать глаза — это память о Йонике, родившемся в 24 недели весом 450 грамм. Крохотный человечек с отважной душой воина. Полгода он бился за жизнь, удивляя даже нас,  привычных ко многому и успевших отрастить защитную броню цинизма. А через полгода он устал. И ушел тогда, когда решил сам, плюя на все супер-пупер достижения современной медицины. 

     При отсутствии физической пуповины включается  пуповина сердечная, называемая материнской любовью. И окутывает она ребенка в кокон взамен утраченной утробы. И как страшно будет разжимать руки потом, чтобы дать сделать первый шаг, первый прыжок, первый полет.  Так легко  — держать  под своими крыльями. И так тяжело и страшно свой щит открыть.  Но именно в этом и заключается самый главный подвиг мамы — принять решение птенца и дать ему полететь. Особенно птенца, у которого  перебиты крылья.

     Четыре года я оставила в одном из домов инвалидов, где жили такие вечные птенцы, которым так и не дали взлететь. Мои подопечные четко делились на две неравные группы — те, кто вырос дома, и те, кто вырос в специнтернатах. Многие десятки лет считалось абсолютной нормой отдавать ребенка с инвалидностью в специнтернат. Это настолько считалось нормальным, что семьи, не хотевшие этого иногда прятали своих птенцов от соцслужб.  

    Счастливчики, получившие  самую главную защиту в жизни, называемую домом, отличались уверенностью в себе и не считали себя калеками. Например, Ципи была замужем,  вела свое хозяйства и на досуге развлекалась вязанием  узлов из нервных волокон высшего начальства министерства соцобеспечения.  С ней у меня был мир, поскольку ее душевные сенсоры уловили знакомые материнские  позывные. Эта группа привыкла добиваться многого своими силами, и  реализация своего потенциала поднимала их в небо, это и было их крыльями. 

   С интернатскими было страшнее.  Разными дорогами, но в очень раннем возрасте они оказались вне семьи. И даже если были по-прежнему связаны с родными и были  любимы, казенное воспитание начисто отгораживало чистое высокое небо стеклянным потолком. Левую  адженду воспитания можно было озвучить  так —  держать на подачках, чтоб под ногами не путались, все равно толку нет. И они привыкли, что мир им должен за их увечья (ничего не напоминает из последних событий?).  

     Хава и Браха  были соседками. Одна полностью парализованная в результате полиомиелита, другая — искалеченная ревматизмом, с изнасилованными душой и телом, одинокая мамзерит — наркоманка.

Глотки у обеих были луженые,  утро начиналось с проклятий друг другу и всему миру. Но когда Хаве ампутировали ногу, и она корчилась от фантомных болей, к ней приехала на своей коляске  Браха. Она ее гладила, рассказывала  что-то светлое, плакала вместе с ней.  И Хава заснула. Мне тогда все нутро наизнанку вывернуло от этой страшной недоплаканной боли по своим обрубленным крыльям. Человек не может быть счастлив, когда  все время получает. Чтобы стать счастливым, нужно отдать. Ты должен почувствовать что мир без тебя просто не может обойтись. 

      Когда я заявила 10 лет назад в одной из школ Шая, что хочу научить его ездить в автобусе самостоятельно — в глазах директрисы была уверенность, что мне срочно нужен психиатр, но через два год Шай перестал пользоваться развозкой.  И это было только начало. С каждым годом даже самые мои фантастические  проекты по постановке своих птенцов на крыло находили поддержку и единомышленников. И когда мой сын рвется на работу, где его ждут, где его ценят, где его не хватает, я вижу как густеет оперение и как крепнет его крыло, которое мы вместе с ним вырастили. 

    Каждый из нас был послан сюда  для выполнения своей  собственной уникальной миссии — стать счастливым. И ни у кого нет права это отнять.